Что такое? – а ничего такого чтобы… –  просто “заело” молнией брюк уголок изнутри топорщащейся рубашки. Невеселый признак. И это за каких-то полтора часа до… погибели моей, - иначе не скажешь. Но как-то (есть еще на свете чудеса!) справившись с молнией, вовсю завертел (петлей вкруг шеи) колючий шарф, сборище самых серых оттенков. Нахлобучил шапку – мама пообещала мороз. 
Метрополитен имени Владимира И. Ленина. Усаживаюсь. Запросто, до идиотской рожи – зажмуриваюсь.  
Нут-ка, что же мы, там, за ночь усвоили?.. Пусто-то в голове как! Зря шапку надел, - мозги сопрели и всплыло всего-навсего одно больнично-похабное слово “палатализация”. Вопрос к залу! Что бы это значило? Попрошу версии! Может быть это что-то навроде дифтонгов? Или я что-то путаю? Кстати, что за зверь -  “дифтонг”?
 Черт со всем этим, это же ерунда, нужно, вот, закрыть глаза и, не уснув, помедитировать. И не вспоминать о том, что произойдет, вот, уже… уже через сорок семь минут. 
 Зимняя темень. Да я и не надеялся увидеть сегодня белый свет, - вечерники зачеты валят вечерами. Выбрался из метро, помня, что главное на морозе - не облизывать обветренных губ. Снег хлопотал вовсю, и под ногами густилось известное месиво. И вот теперь бы напрячься: какой у меня, бишь, зачет? Стоп. Где зачетка? Так. Студак, проездной, деньги… М-м-м, зачетку забыл. Опять неважнецкий признак. Но то ерунда, ведь я, назло преградам, еще в прошлом году открыл замечательный способ-ритуал. Для того, чтобы сдать зачет или какой-то там экзамен, к Уни идти не по прямой нужно… Не-ет! Через сад, - и там, в этом саду, прямо на дорожку сыпануть мелочью из кармана. Все, что есть – вплоть до крошек и фантиков. Потом храбро взять зачетку и… Я забыл зачетку.  
 …и значит, единственное, что имеет смысл – двигаться через сад, и только. То есть – влево от пути прямого.
 Я повернул влево. Вернее – хотел повернуть. Не удалось. Зато, в грязи я почти не вымазался. Только правое колено, да еще ладонь, но это я заметил после.
 Падая, слышал, как звякнула мелочь, что сжимал в ладони. Той самой, что испачкал, инстинктивно подставив.
 Итак, я упал посреди дороги. Повсюду двигались люди и я, нимало не медля, не отряхнувшись, как был, так и прошагал в Мандельштамовский сад, сию же секунду услыхав за спиной сакраментальное: «Молодой человек!». Голос, ясна холера, женский. Дура, видно, собрала мою разлетевшуюся мелочь и честно хочет вернуть. Я хоть не прибавил шагу, но и не убавил его.
- Молодой человек, - все более нетерпеливо.
«А что мне теперь? Возвращаться? За каким? Да и просто неловко».
За спиною шаги и легкие, и женские, понятно - сейчас меня догонят.
 Я даже снял очки и, сложив их, сунул в карман – чтобы было не стыдно посмотреть в глаза доброму человеку. И всё топал вперед, вбивая снежинки в твердь льда.
- Да стойте, наконец! – схватили меня за плечо.
На таком морозе запах хороших духов по убойности равнялся нашествию марсиан.  Я повернулся.
- Я, понимаю, что, конечно, вам ничего уже не нужно… Вот вам студак и вот проездной. Кто знает, вдруг сгодятся. Стьюдент.
«Как же это они у меня выскочили? Да и не важно». Сочтя все происшедшее безусловной глупостью и внеочередной дурной приметой, я обреченно сопя, двинулся по по-бунински темной аллее. Спасибо засохло на обветренных устах.
 В шершавом кармане пальто лежал плеер-радио, и, заправив наушники чуть ниже фарватера очковых дужек, я сразу услышал девичий голос. Интонациями до странности похожий на голос недавней благодетельницы.
- Новый год. Вы понимаете, любимые мои – Новый год! Он уже совсем близко. И поэтому - Ура! Пускай морозы-холода, пускай до весны как до неба! Можно просто улыбнуться. Не кому-то, там! Просто. Для себя. У-лыб-нуть-ся. Я говорю это совсем не потому, что читала у Конфуция, что улыбка продлевает жизнь на четырнадцать с половиной минут… Чего страдать – назло своим проблемам – улыбнись! Правда-правда! И станет легче, поверьте мне! Ну! Улыбнитесь!
- А какого черта? – подумал я. И ухмыльнулся. По-доброму. И губа сразу же треснула. 
О приметах я уже не думал. Конечно, устранил грязь, использовав две пригоршни снега, отчего на моей коленке сгустилось мокрое пятно.

В институтские двери я вошел, едва не воспламененный жарким дыханием сотен разгоряченных (экзамены!) студенток. Стекла моих очков тут преобразовались в уменьшенный вариант автобусных окон в морозную зиму. На них, как на утреннюю Темзу, пал туман. Своих сокурсниц я разыскал скорее по запаху. После приветов я с удивлением понял, что они счастливы и собираются по домам.
- А что за дела, девчат? – проговорил я, терзая в душе подозренье, что зачет сегодня начался несколько раньше, - вы что, уже отстрелялись?
 Так как пелена с моих глассов уже сошла, я обнаружил, что мне в ответ  лишь молча кивали. Это означало, что придется доздавать все дела завтра, вместе с другой группой. Я даже обрадовался. И вдруг… Не может этого быть!
- Слушай, Наташка, - говорю наиболее курносой, из близстоящих сокурсниц, - что-то у нас в стране не так. То ли завтра война, то ли, может, погромы.
- Ого! Печаль сквозит в твоих речах! Отчего? – удивилась Наташка, имевшая на голове черную беретку, а на обоих запястьях по браслету. - Да, вон, видишь, – полтинники валяются. А народ – заметь! – их заснеженными сапогами топчет. Говорю тебе, глазам не верю! И грустно мне.
 Наташка медленно-медленно со стола сползает, и - Боже! – вроде меня, начинает напряженно щуриться. Делает шаг, другой, и она уж у институтского лотка, заваленного косметико-гинекологической снедью, сидя на корточках, подбирает синюю бумажку, другую, еще, еще…
 Продавщица, засевшая по ту (а Наташка-то находилась по эту) сторону, забеспокоилась, приподнялась. А девчонки – Наташка, и только что подоспевшая ей на выручку Женька, в этот самый момент встали перед ней. И представьте себе такой кадр: прилавок, груженный всякой, понятной лишь женскому глазу, всячиной, барьером отделял продавщицу даже не от покупателей –  от двух ошарашенных девчонок. Продавщица, женщина с зелеными тенями, пристально смотрела не на лица людей, мнущихся у лотка, но на их руки, вернее – на денежные знаки в розовых ладонях. 
А дальше - Женька, как-то импульсивно протянула деньги стоящей за прилавком женщине с зелеными тенями. Наташка повторила Женькин жест. Опытная продавщица не потерялась: деловито приохивая, приняла купюры и для вида полезла в какую-то огромную синюю тетрадь, где что-то для себя отметила. А сокурсницы вернулись ко мне. Сели рядышком и принялись судачить:
- А чего это мы деньги этой камбале отдали?
- Да-а, - говорю, - ведь денег там было забавное количество, и совсем не факт, что денежки-то ее.
- Вот, блин, повезло так повезло, - не унималась Наташка, - надо бы подойти поинтересоваться у нее, что она с деньгами этими сделает.
- Вот ты и подойди.
- А что я ей скажу?
- А то самое!
 Пока девчонки взрыхляли новую проблему, я сладко потянулся и взял в руки шапку.
- Пока, мои разлюбезные!
 Женька, блестя контактными линзами и вытягивая гласные, попробовала меня остановить.
- Слу-ушай, а может, ты подойдешь и спросишь у нее насчет денег.
Я покачал головой.
- Время двигаться нах хаузе. Сорри.
А на улице, снег валит. Как предсказывала мама - к вечеру мороз усилился. Установленный на дальних крышах прожектор, что-то выискивал в поднебесье, шаря по бокам темных облаков.
Я приблизился к строению с вмонтированной в фасад буковкой «М». Сразу за дверями тянулись деревянные телефонные кабины, в одной из которых, маленькая, худая и совсем старенькая бабуля, тоненько-тоненько, но на редкость громко, несла в трубку:
- Галю попросите, пожалуйста! Галенька? Галя! Поздравляю тебя с Новым годом!.. Кто говорит?… Как это кто?!  Дедушка Мороз!